Коронационные торжества продолжались несколько дней и сопровождались раздачей чинов, орденов, казённых земель и крестьян. 82 тысячи свободных душ разом перешли в крепостное состояние.

Из Москвы царь в сопровождении великих князей отправился в путешествие по России, посетив Смоленск, Оршу, Могилев, Минск, Вильно, Митаву, Ригу и Нарву. Во время поездки он был большей частью доволен и весел. Лишь один случай разгневал его. В одной месте смоленской губернии, Павел заметил крестьян, чинивших по приказу помещика Храповицкого дорогу для проезда государя. Отправляясь в путешествие, царь отдал приказ, запрещающий восстанавливать специально ради него дороги, и теперь, прибыв на ближайшую станцию, стал громко возмущаться вопиющим ослушанием его распоряжения.

— Как вы думаете, Храповицкого надо наказать в пример другим? — спросил Павел свиту.

Все подавленно молчали. Тогда царь обратился к Александру:

— Ваше высочество, напишите указ, чтобы Храповицкого расстрелять, — пусть народ знает, что вы дышите одним со мной воздухом.

Наследник, как громом поражённый, удалился в соседнюю комнату. Он совершенно растерялся и не знал, что делать — приказание было неслыханное. В это время он увидел, как к крыльцу подъехала карета отставшего князя Безбородко. Александр выбежал к нему и взволнованно стал упрашивать пойти успокоить отца. Выслушав наследника, князь кивнул: «Будьте благонадежны», — и вместе с ним направился к Павлу.

Царь, смутно сознавая, что сделал что‑то не то, радостно обратился к Безбородко:

— Ну вот, Александр Андреевич, как вы думаете, хорошо ли я сделал, что приказал Храповицкого расстрелять?

— Достодолжно и достохвально, государь, — как ни в чем не бывало ответил князь.

Александр и все остальные в изумлении уставились на него. Павел, облегчённо вздохнув, сказал им:

— Вот видите, что говорит умный человек. А вы чего все испугались?

Но Безбородко, крякнув, продолжил:

— Только, государь, Храповицкого надо казнить по суду, чтобы все знали, что ослушника повеления государя карает закон. Следовательно, нужно послать указ Смоленской уголовной палате, чтобы она немедленно приехала в полном составе на место и вынесла своё определение.

Павел, подумав, согласился с этим и послал в Смоленск фельдъегеря. Члены уголовной палаты, предупреждённые Безбородко, что им следует быть чрезвычайно осторожными в своём решении, оправдали Храповицкого тем, что дороги были подмочены дождями и потому затеянные им дорожные работы не нарушали государева указа.

Эта история стоит в ряду многих других, на которые ссылались заговорщики, убившие Павла, а также те, кто так или иначе поддержал цареубийство. Все они много писали об «исступлённом безумии» и «кровожадности» царя. Согласно этой точке зрения никакого заговора в сущности и не было, просто горстка патриотов приняла необходимые меры, чтобы обезопасить общество от больного человека.

Между тем нет никаких данных, позволяющих считать Павла душевнобольным. Достоверно известно лишь то, что он страдал гастритом, сопровождавшимся сильными болями; эта болезнь была следствием чрезвычайной торопливости Павла в приёме пищи: за столом он спешил так же, как в своей государственной деятельности, и глотал куски пищи, почти не жуя.

Допустимо говорить о горячей, вспыльчивой натуре Павла, его взвинченных нервах и дурном характере, окончательно испорченном окружавшей его с детства обстановкой. Даже близко знавшие его люди единогласно свидетельствовали о его несдержанности, раздражительности, внезапных припадках гнева, подозрительности, нетерпеливой требовательности, чрезмерной поспешности в принятии решений, страстных и подчас жестоких порывах. Но в то же время они отмечали, что в спокойном, ровном расположении духа Павел был «неспособен действовать бесчувственно или неблагородно». В обычной обстановке он вовсе не был мрачным, суровым человеком, мизантропом и сумасбродом. Гвардейский офицер Саблуков утверждал, что в основе его характера «лежало истинное великодушие и благородство, и, несмотря на то, что он был очень ревнив к власти, он презирал тех, кто раболепно подчинялся его воле, в ущерб правде и справедливости, и, наоборот, уважал людей, которые бесстрашно противились вспышкам его гнева, чтобы защитить невинного... Он был совершенным джентльменом, который знал, как надо обращаться с истинно-порядочными людьми, хотя бы они и не принадлежали к родовой или служебной аристократии».

Андрей Разумовский, один из друзей Павла в пору его молодости, вспоминал, как однажды тот грустно признался: «Повелевать собою — величайшая власть. Я буду счастлив, если достигну её».

Павел обладал прекрасными манерами и был очень вежлив с женщинами, проявлял изрядную литературную начитанность, был склонен к шутке и веселью, тщательно оберегал достоинство своего сана, был строг в соблюдении государственной экономии и щедр при выдаче пенсий и наград, неутомимо преследовал лихоимство и неправосудие, ценил правду и ненавидел ложь и обман. К этому можно прибавить, что он был силен, ловок и великолепно держался в седле.

Павел принялся за подвиг «исцеления» России чересчур поспешно, всецело полагаясь на единственное средство — свою неограниченную власть. «Одно понятие: самодержавие, одно желание: самодержавие неограниченное — были двигателями всех действий Павла, — писал барон Корф. — В его царствование Россия обратилась почти в Турцию». Уже давно самодержавие в России не проявлялось в такой грубой и вместе с тем простой и даже наивной форме. Как‑то при Павле упомянули о законе. Царь ударил себя в грудь:

— Здесь ваш закон!

Первым естественным побуждением Павла было установить лучший порядок в государственных делах, чем тот, который существовал при Екатерине II. Он развил кипучую деятельность. Впоследствии очевидец описывал начало царствования Павла так: «Царь сам за работой с ранней зари, с 6 часов утра. Генерал-прокурор... каждый день отправлялся с докладом во дворец в 5 1/2 часов утра. Мир живёт примером государя. В канцеляриях, в департаментах, в коллегиях, везде в столице свечи горели с пяти часов утра. С той же поры в вице-канцлерском доме, что было против Зимнего дворца, все люстры и комнаты пылали. Сенаторы с 8 часов сидели за красным столом».

При вступлении на престол император дал торжественное обещание сохранять и поддерживать мирные отношения с другими государствами. Вождям польского восстания была объявлена амнистия. Не были забыты и русские политзаключённые — Радищев и Новиков, получившие свободу.

Много иронии и негодования было потрачено историками и писателями на указы Павла о запрете носить французские костюмы. Но регламентация одежды была в то время обычным правом государя и не только в России. Выколачиванием французского духа из подданных занимался не один он — такого было общее состояние политической мысли того времени: думали, что революции можно запретить.

К числу исторических анекдотов обычно относят и посылку казаков на завоевание Индии. Но в то время планы военной экспедиции в английскую Индию посещали головы многих государственных деятелей и кондотьеров. Достаточно сказать, что египетский поход Наполеона был лишь подготовительным этапом для проникновения в Индию; первый консул готов был поддержать и это начинание царя, но Павел твёрдо решил пожать лавры единолично. Примерно тогда же французскому правительству было представлено на рассмотрение два проекта изгнания англичан из Индии. Автор одного из них для успешного исхода дела считал достаточным восьми судов с трёхтысячным десантом. Конечно, этот проект выглядел авантюрой, но авантюрой не безнадёжной. Военные силы англичан в Бенгалии состояли всего-навсего из двух тысяч солдат и тридцати тысяч сипаев - туземцев, обученных европейским приёмам ведения войны, — чья верность британской короне была весьма сомнительна. Поэтому, посылая в Индию 40 донских полков (22,507 человек при 24 орудиях), Павел отнюдь не рисковал стать посмешищем всего света.

Вообще политику Павла, внешнюю и внутреннюю, часто называли непредсказуемой и произвольной. Действительно, на первый взгляд может показаться, что она целиком зависела от его минутной прихоти. Но прихоти Павла имели в своей основе старомодное чувство рыцарской чести, чуть ли не в средневековом его значении. Он желал быть монархом, чьи действия определяют не «интересы», не «польза», тем более не «воля народа», а исключительно высшие понятия чести и справедливости. Именно исходя из этих соображения, он стал гроссмейстером ордена св. Иоанна Иерусалимского, или так называемого Мальтийского ордена.

В костюме гроссмейстера

Многие его государственные распоряжения говорят о том, что Павел безошибочно видел зло и всеми мерами старался его искоренить. Наиболее ярко эта его черта проявилась в военных реформах. В екатерининской армии процветали произвол командиров, казнокрадство, жестокое обращение с нижними чинами, притеснения обывателей, несоблюдение строевых уставов (при Потемкине высшие офицеры растащили для личных, неармейских нужд целый рекрутский набор — 50 тысяч человек, то есть восьмую часть армии!). Борясь с этими злоупотреблениями, Павел учредил в армии институт инспекторов, урегулировал уставом телесные наказания, восстановил пошатнувшуюся дисциплину. Конечно, новая прусская форма была неудобна и даже вредила здоровью солдат (вспомним суворовское «штиблеты: гной ногам»), но её введение пресекло мотовство офицеров. При Екатерине офицер считал себя обязанным иметь шестёрку или на худой конец четвёрку лошадей, новомодную карету, несколько мундиров, каждый стоимостью в 120 рублей, множество жилетов, шёлковых чулок, шляп и проч., толпу слуг, егеря и гусара, облитого золотом или серебром. Новый павловский мундир стоил 22 рубля; шубы и дорогие муфты были запрещены, вместо этого зимние мундиры подбивались мехом, а под них надевались тёплые фуфайки. Кое-что из армейских нововведений Павла дожило до наших дней, например, одиночное обучение солдат. Вспомним и то, что Суворов совершил свой величайший подвиг — швейцарский поход — с солдатами, одетыми в гатчинские мундиры. Форма не помешала побеждать.

Павел «выкинул» из гвардии всех недорослей, записанных в малолетстве в полки, и мещан, купивших гвардейский патент. По России раздался стон, потому что десятки тысяч бездельников от Риги до Камчатки привыкли пользоваться гвардейскими привилегиями.

Чтобы представить масштаб потрясения, приведу такой пример. Из 132 офицеров привилегированного екатерининского конногвардейского полка к концу царствования Павла, осталось всего двое. Зато подпоручики 1796 года, сделав стремительную карьеру, в 1799 году были уже полковниками. В отставку было отправлено 7 фельдмаршалов, свыше 300 генералов и более двух тысяч штабных офицеров. Однозначно оценить потери и приобретения в ходе столь масштабной чистки трудно. Армию покидали как опытные офицеры, так и многочисленная накипь, гвардейские щёголи и бездельники, которых к концу екатерининской эпохи накопилась масса.

В гражданской сфере деятельность Павла имела свои положительные результаты. Под воздействием царя Сенат разобрал 11 тысяч нерешённых дел, скопившихся за предыдущее царствование, чиновники подтянулись, секретари стали подписывать бумаги без взятки, все почувствовали, что они находятся не у себя в вотчине, а на службе. Для укрепления финансов на площади перед Зимним дворцом было сожжено ассигнаций на сумму 5 миллионов рублей, а пуды золотой и серебряной посуды переплавлены в звонкую монету; чтобы понизить цены на хлеб, была организована торговля из государственных запасов зерна. При Павле была налажена торговля с США, учреждено первое высшее медицинское училище; этот «кровожадный» государь не казнил ни одного человека и сделал многое для облегчения положения крестьян.

Именно он первым вторгся в запретную даже для государей область взаимоотношений помещика и крепостного. В день венчания на царство Павел обнародовал Манифест о помещичьих крестьянах, который положил начало ограничению крепостного права. Кроме того, были расширены права крестьян: был введён запрет на раздел семей крепостных при продаже, также крестьянам предоставлялось право на апелляцию в суде.

Указ 1797 года зафиксировал норму крестьянского труда в пользу помещика — не более трёх дней в неделю.

Самую справедливую оценку Павлу дал Василий Ключевский, кстати, обычно весьма строгий к русским государям. Как заметил историк: «Инстинкт порядка, дисциплины и равенства был руководящим побуждением деятельности этого императора, борьба с сословными привилегиями — его главной задачей».

Все это, конечно, мало походит на поступки повредившегося в уме человека. К несчастью, Павел не знал другого способа проведения своих решений в жизнь, кроме неограниченного самовластия. Желая сам быть своим первым и единственным министром, Павел вмешивался в мельчайшие подробности управления, привнося в работу и без того расшатанного государственного механизма свою вспыльчивость и своё нетерпение. Чиновники, привыкшие получать от царя личные распоряжения обо всем, боялись шагу ступить самостоятельно, а получив какой-нибудь приказ, со всем российским канцелярским рвением бросались бездумно исполнять его и из опасения не угодить требовательности государя проявляли такую строгость, что вызывали насмешки или ропот общества. Да и сам Павел, преследуемый мыслью о том, что он вступил на престол слишком поздно, что ему не успеть исправить все злоупотребления, проявлял ненужную торопливость. Давая больному лекарство, он не дожидался, когда оно окажет своё действие, а грозными окриками и пинками побуждал его скорее подняться с постели. В результате воздействие дисциплины на государственный механизм, которое при других условиях могло бы стать благотворным, было только внешним, внутри во всех государственных учреждениях господствовал хаос. А там, где хаос, у людей возникает вполне понятное стремление вернуться к прежнему, пускай дурному, но привычному строю жизни.

Единоличное вмешательство Павла во все дела и желание привести их в соответствие с личными пристрастиями и вкусами приводили к появлению скандальных указов царя, вроде следующих. 8 февраля 1800 года умершему генералу Врангелю, в пример другим покойникам, был объявлен строжайший выговор. 18 апреля того же года последовал указ сенату: «Так как чрез вывозимые из-за границы разные книги наносится разврат веры, гражданского закона и благонравия, то отныне впредь до указа повелеваем запретить впуск из-за границы всякого рода книг, на каком бы языке оные не были, без изъятия, в государство наше, равномерно и музыку». 12 мая было отдано, наверное, самое жестокое распоряжение царя: за упущения по службе штабс-капитана Кирпичникова лишить чинов и дворянства и записать навечно в рядовые с «прогнанием шпицрутенами тысячу раз».

Справедливости ради следует сказать, что панический страх перед Павлом испытывали только дворяне; простолюдины же глядели на строгость царя с одобрением, видя в ней некое возмездие благородному сословию. Дипломат и мемуарист Пётр Иванович Полетика (ударение в этой польской фамилии не нормируется правилами русского языка) вспоминал, что как‑то раз, увидев показавшегося на Невском Павла спрятался за оградой Исаакиевского собора. Когда царь ехал мимо, церковный сторож, не стесняясь присутствием «барина», довольно громко произнёс:

— Вот наш Пугач едет!

— Как ты смеешь так отзываться о своём государе? — прикрикнул на него Полетика.

— А что, барин, — равнодушно и без всякого смущения отозвался мужик, — ты видно и сам так думаешь, раз прячешься от него.

«Отвечать было нечего», — пишет Полетика. Дождавшись, когда Павел скрылся из глаз, он покинул своё укрытие и отправился дальше, радуясь избавлению от «опасной встречи».

Если подобным образом вели себя частные лица, то что же сказать о государственных служащих, особенно об офицерах, ежедневно рисковавших попасть под арест или заслужить ещё более строгое наказание?

В 1800 году общество уже было настроено против Павла. Однажды караульный офицер в Зимнем дворце допустил оплошность. Царь приказал Константину Чарторийскому передать виновному свой обычный в таких случаях комплимент, сказав, что он скотина. Выслушав князя, офицер презрительно ответил, что эта брань ему совершенно безразлична, так как исходит от человека, лишённого здравого смысла.

Если верить сообщению некоторых мемуаристов, жизнь Павла постоянно подвергалась опасности. Один из них (Коцебу) пишет, что всюду, где бы не появлялся царь, за ним следили десятки глаз, жаждущих его смерти. Он же передаёт историю о каком‑то юноше, задумавшем заколоть Павла, но при встрече с царём оробевшем и опрометью бросившемся домой, как будто за ним гнались фурии. Кажется, были попытки отравить царя. Таким образом подозрительность Павла имела серьёзные основания, а общество было недовольно именно его подозрительностью. Получался замкнутый круг, выйти из которого можно было только разорвав его.

Заговор против Павла созрел среди его ближайшего окружения. Первоначально заговорщиков было двое: вице-канцлер граф Никита Петрович Панин и адмирал Осип Михайлович де Рибас.

Н.П. Панин

Панин приходился племянником графу Н. И. Панину, наставнику Павла Петровича, и в детстве был товарищем игр великого князя. От дяди он усвоил свободный образ мыслей и ненависть к деспотизму, а близость к императорской семье рано развила в нем самоуверенность и апломб. Павел при вступлении на престол сделал друга детства вице-канцлером и членом коллегии иностранных дел. Вице-канцлер не питал к царю личной вражды. Составляя против него заговор, он действовал из соображений идеалистических, желая «спасти государство» отстранением Павла от престола и передачей власти в руки наследника великого князя Александра, который, как он надеялся, установит в России конституционный образ правления.

Де Рибас, разделявший планы Панина, скоро умер, и вице-канцлер стал подыскивать другого сообщника. Его чутье безошибочно указало ему на барона фон дер Палена, как на наиболее подходящую фигуру. По его рекомендации Павел сделал Палена генерал-губернатором Петербурга. В этой должности Пален в короткое время сумел завоевать полное доверие Павла; в 1800 году царь назначил его ещё и первоприсутствующим в коллегии иностранных дел и сделал главным директором почт.

Пален

Теперь, имея в руках высшую военную власть в столице и контролируя деятельность полиции, заговорщики решили действовать. Прежде всего следовало добиться согласия великого князя Александра на государственный переворот.

В переговорах с великим князем заговорщики проявили поистине дьявольскую ловкость. Пален рассказывал: «Я зондировал его на этот счёт, сперва слегка, намёками, кинув лишь несколько слов об опасном характере его отца. Александр слушал, вздыхал и не отвечал ни слова». Но расчёт оказался верен — великий князь ничего не сказал отцу об услышанных намёках и не пресёк крамольные разговоры в самом начале. Тем самым заговорщики как бы получили моральное право на дальнейшие шаги.

Убедившись в относительной безопасности, они открыто высказали Александру свои мысли. Дело было представлено так, что «пламенное желание всего народа и его благосостояние требуют настоятельно, чтобы он был возведён на престол рядом со своим отцом в качестве соправителя, и что сенат, как представитель всего народа, сумеет склонить к этому императора без всякого со стороны великого князя участия в этом деле». Александр возмутился этим замыслом и ответил, что «вполне сознает опасности, которым подвергается империя, а также опасности, угрожающие ему лично, но что он готов все выстрадать и решился ничего не предпринимать против отца». Однако содержание разговора вновь осталось тайной от Павла.

Пален сделался смелее. Имея по роду службы почти ежедневные сношения с Александром, который являлся военным губернатором Петербурга, он все чаще заговаривал с ним о необходимости переворота, пугая его, что революция, вызванная всеобщим недовольством, должна вспыхнуть не сегодня-завтра, и тогда уже трудно будет предвидеть её последствия. «Я, — вспоминал Пален, — так льстил ему или пугал его насчёт его собственной будущности, представлял ему на выбор — или престол, или же темницу и даже смерть, что мне наконец удалось пошатнуть его сыновнюю привязанность и даже убедить его установить вместе с Паниным и со мною средства для достижения развязки...»

Вообще в Палене заговор обрёл настоящего вождя, хладнокровного, властного, циничного, скрытного, неразборчивого в средствах. В отличие от Панина он преследовал в заговоре только личные цели, хотя впоследствии и был не прочь подчеркнуть, что «совершил величайший подвиг гражданского мужества и заслужил признательность своих граждан», и был сторонником физического устранения Павла. Глядя на его портреты, невозможно представить, что этот крупный, широкоплечий человек, с высоким лбом и открытым, приветливым, почти добродушным лицом в течение трёх лет готовил цареубийство, ежедневно уверяя жертву в своей преданности и вооружая сына против отца. Современники отзывались о нем, как об умном, проницательном человеке, усвоившем шутливое отношение к жизни, всегда жизнерадостном и беззаботном. Если верно, что между убийцей и жертвой порой возникает какая‑то мистическая близость, какое‑то непонятное, глубинное соответствие натур, то следует признать, что Пален как нельзя более подходил на роль убийцы Павла и что именно вышеперечисленные его качества, которые так нравились царю в людях, позволили ему осуществить задуманное.

Говоря о странных на первый взгляд указах Павла, не следует забывать, что многие из них намеренно искажались заговорщиками, во главе которых стоили не кто-нибудь, а государственный канцлер Никита Панин и генерал-губернатор Петербурга граф фон дер Пален, то есть лица, державшие в своих руках внешнюю политику страны и внутренний порядок в столице. Пален позже сам с удовольствием откровенничал о том, какими средствами он вызывал недовольство царём. Так, воспользовавшись одной из светлых минут в настроении Павла, он выпросил у него амнистию всем высланным из столицы офицерам. Таким образом он вернул в Петербург своих сообщников - свергнутого фаворита Екатерины графа Платона Зубова и его братьев Николая и Валериана, и генерала Беннигсена. Остальных опальных офицеров он распорядился не пускать в город и они, оставшись без куска хлеба, возвратились назад, кляня Павла на все лады и сея смуту по всей России. Судя по всему, Пален приложил руку и к многим другим несправедливостям, совершенным якобы Павлом. Недаром конец 1798 года, когда генерал-губернатор находился в отъезде, современники отметили как наиболее спокойный период царствования Павла.

Имя Павла I неотделимо от истории Михайловского дворца — самой знаменитой постройки его царствования. Неувядаемый интерес к этому таинственному зданию понятен: ведь в истории едва ли найдётся другой памятник, строительство которого было бы так густо замешано на мистических совпадениях.

Михайловский дворец

Искренняя вера Павла в сны и предзнаменования подтверждена многими современниками. Постройку дворца также связывали с одним странным происшествием, о котором говорил тогда весь Петербург. В 1796 году часовому, стоявшему у старого Летнего дворца императрицы Елизаветы Петровны, явился архангел Михаил и велел передать государю, чтобы тот возвёл на этом месте церковь. Когда Павлу доложили об этом, он произнёс загадочные слова: «Я знаю». Что послужило поводом для такого ответа, осталось неизвестным, но только Павел с неимоверной быстротой приступил к постройке нового дворца, названного в память этого чудесного события Михайловским замком. Внутри него была построена домашняя церковь во имя архистратига Михаила.

Впоследствии заметили ещё одно мистическое совпадение: по желанию царя, на фронтоне замка была выбита библейская надпись: «Дому твоему подобаетъ Святыня Господня въ долготу дней», и количество букв в ней совпало с числом лет, прожитых Павлом.

Строительство было закончено за четыре года. 8 ноября 1800 года, в день святого архистратига Михаила, дворец был освящён, и царь впервые обедал здесь вместе с семьей. Наспех законченное здание было почти непригодно для жизни. Сырость пронизывала собою все. Печи не могли согреть и осушить воздух. Густой туман клубился по коридорам. Бархат, которым были обиты комнаты, плесневел, углы большой залы, несмотря на два камина, сверху донизу были покрыты льдом. Но Павел все равно был в восторге от нового жилища.

Напоследок царя посетило ещё два видения. Накануне смерти ему привиделось во сне, что на него надевают парчовый кафтан, такой узкий, что он закричал от боли. А вечером 11 марта 1801 года, отправляясь спать, царь увидел себя в зеркале с шеей, скошенной на сторону. Спустя полтора часа две колонны заговорщиков по 60 человек каждая вломились в Михайловский замок. Все они были сильно навеселе от страха. До царской спальни добралась дюжина самых отчаянных головорезов. Услышав шум, Павел, как был, в ночной рубашке, спрятался за портьеру, но был обнаружен. Заговорщики подали ему для подписи заранее заготовленную бумагу об отречении от престола. Однако Павел заупрямился. Тогда граф Николай Зубов (зять Суворова), человек атлетического сложения, ударил царя в левый висок массивной золотой табакеркой. Это стало как бы сигналом для остальных. Пьяная толпа повалила Павла на пол и задушила офицерским шарфом.

История эта стара, как мир: Минотаврам вовеки суждено погибать в воздвигнутых для них Лабиринтах.

Наутро подданные империи узнали, что император Павел Петрович внезапно скончался накануне от апоплексического удара. Мы хорошо знаем, что обыкновенно скрывается за подобного рода формулировками. Странно только, что мы до сих пор смотрим на Павла глазами дворян, обиженных на него тем, что им запретили носить круглые французские шляпы.

Памятник в Петербурге

Павел Петрович был прежде всего человеком очень трагической судьбы. Ещё в 1776 году он писал в частном письме: «Для меня не существует ни партий, ни интересов, кроме интересов государства, а при моем характере мне тяжело видеть, что дела идут вкривь и вкось и что причиною тому небрежность и личные виды. Я желаю лучше быть ненавидимым за правое дело, чем любимым за дело неправое».

Мне хотелось бы закончить эту лекцию цитатой из размышлений поэта Владислава Ходасевича: «Когда русское общество говорит‚ что смерть Павла была расплатой за его притеснения‚ оно забывает‚ что он теснил тех‚ кто раскинулся слишком широко‚ тех сильных и многоправных‚ кто должен быть стеснён и обуздан ради бесправных и слабых. Может быть‚ это и была историческая ошибка его. Но какая в ней моральная высота! Он любил справедливость — мы к нему несправедливы. Он был рыцарем — убит из-за угла. Ругаем из-за угла…».